Эта книга должна была дойти до читателя гораздо раньше, впрочем, как и сами дневники. Долгие годы внук Татьяны Великотной, Алексей, обивал пороги ленинградских журналов, чтобы напечатать дневник бабушки – не брали. А уже сейчас подготовленная к печати книга из-за экономических проблем почти год не могла дойти до читателя.

Все три дневника были прокомментированы и подготовлены к печати научными сотрудниками Санкт-Петербургского института истории РАН Александром Чистиковым и Александром Рупасовым при участии Алексея Великотного – внука Татьяны Великотной и двоюродного внука Веры Берхман. Ответственным редактором книги стала петербургский писатель Наталия Соколовская, которая готовила к изданию и новую редакцию «Блокадной книги» Алеся Адамовича и Даниила Гранина, а также является автором ряда художественных произведений, посвященных блокаде Ленинграда.

Трех авторов дневников объединяет многое. Все они – интеллигентки из «бывших», чудом избежавшие террора, все они прошли Первую мировую войну в качестве сестер милосердия – в книге приведены их юные фото в сестринской форме. Вера Берхман даже была не раз награждена, так как спасала раненых в условиях обстрелов.

Татьяна Великотная пишет дневник в смертное время – в первые месяцы зимы и весны 1942-го и адресует записи сыну Саше. Изначальным посылом ведения дневника для Татьяны стало желание, чтобы сын узнал правду о последних днях жизни и смерти отца, Николая Великотного. Татьяна фиксирует последние дни мужа, их тяжкий, чудовищный быт в совхозе близ Шувалово. Пишет, как удалось «заготовить» кошек и не удалось поймать собаку, как задерживают зарплату, как надо что-то продавать, чтобы найти денег и купить еду. Ведь и на карточки все покупалось, а не выдавалось, многие сейчас даже не задумываются об этом. Как в поликлинике не дают бюллетень: температура 35 градусов – здорова, можете работать! 

Она находит силы похоронить мужа, отпеть умершего, сделать холмик над могилой и надписать крест. И понимает, что погибнет сама, что не дожить – не хватит сил. Она описывает, как изменяются знакомые люди, которые крадут последнее у семьи умершего, обирают сироту… Она пишет о том, что увидела на Шуваловском кладбище в самом начале февраля 1942 года: «Если бы ты, Саша, видел, что творится на Шуваловском кладбище! Стоят незарытые гроба! Стоят вскрытые гроба и покойники в них лежат полураздетые, т.к. с них все сняли, что можно носить, валяются трупы голые, обезглавленные, с вырезанными частично членами. Я пришла в ужас от исхудавшего тела, у которого все же умудрились вырезать верхнюю часть ноги. С какой целью?  Вытопить для продажи несуществующий жир?…

Вот эти-то картинные и привели меня к сознанию, что лучше быть зарытому без гроба, как папе, чем брошенному на произвол судьбы в гробу».

И в то же время Татьяна пишет сыну, вспоминая, как читала молитвы умиравшему мужу: «Все это я тебе пишу затем, чтоб показать тебе, как душа человека перед смертью ищет сближения с Богом, ищет идеала вечной правды и вечной жизни».

И еще умирающая от дистрофии Татьяна читает книги: «14 декабря» Мережковского, гоголевского «Вия», «Историю дипломатии». Одну из книг пришлось разорвать пополам – потому что в слабеющих руках не удержать…

Последние строки дневника в конце марта 1942: «Это будет величайшее счастье для меня исповедоваться и приобщиться Святых Таин».

Вера Берхман начинает вести дневник уже после блокадной зимы 1941-1942 годов, оставшись одна в пустой квартире, где умерли все. Ее дневник – это тяжелейшая рефлексия, внимательное, под микроскопом, разглядывание собственной души, изменившейся, другой после смертного времени, попытка понять, для чего она осталась в живых, а те, кто, по ее мнению, гораздо лучше и выше духом – погибли.  «Как-то стыдно остаться живой, – пишет Вера. – Я – не я. Их вспоминаю, что ни шаг. Они во мне живут, как в пустой квартире. Я слышу их шаги. Так что же вы не входите, входите, появитесь, я не испугаюсь!..Экзамен голода  я провалила, как проваливают ученики какой-либо предмет, если к нему не приготовиться.. у меня нет сил описывать теперь катастрофические картины моего личного голодного пути…И когда – подсказывает мне неусыпающая память – твоя родная сестра написала тебе карандашом при свете коптилки длинное письмо о своей скорби, о смерти Коли, о съеденной кошке, о своем голоде, холоде, о чужих людях и о своей обреченности, ты не только не ответила ей, но ты заявляла: «Бог с нею, Бог со всеми, пусть все умирают», да и вообще никаких сил не приложила написать хоть только открытку…

…А вот что важно отметить: то, чего все эти, почти все, которые умерли, они до самой смерти, до последнего вздоха поднимали и подняли знамя духа над плотью. Люди хоронили своих близких, чего бы им это ни стоило, на свои карточки, люди пробирались через пространства к своим, чтобы похоронить,…боролись со смертью, поднимали дух упавших». Нет патетики в дневнике Веры Берхман, она так фиксирует отношения с умершей соседкой старухой Марией Александровной, с которой вместе пережили смертное время: «Однажды я к ней проявила нечто вроде сентиментов – она резко оборвала. «Чувств никаких нет! – сказала торжественно и веско. – Все было и прошло. Были две дочери, я их любила. А сейчас есть смерть и жизнь. Мы обе боремся, и кому суждено, тот и уйдет. Я помогаю тебе, а ты – мне. А чувств нет». Я не страдала от этих слов никак. Я просто их приняла как урок – больше не лезть. Но она заботилась обо мне, и я о ней».

Вера вновь и вновь возвращается на страницах дневника к смертному времени, поименно вспоминает тех, кого нет, радуется, что нашла могилу Тани. И делает вывод: «Колесо жизни взяло меня в оборот…И даже, кажется, некуда больше спешить. Но надо, надо пересматривать жизнь. Вот боевое задание времен. Этой задачей оправдывается мое оставление».

Вера вновь ужасается, вспоминая, как шла в предрассветной тьме и наступила на что-то, что хрустнуло: «Разглядев, я увидела, что моя нога наступила на грудную клетку замерзшего и лежавшего здесь, очевидно, очень давно, подростка или маленького ростом. Моя нога была в валенке. Это так хрустнули его косточки…Их лежало подряд двое с оскаленными синими лицами, их уже давно раздели донага, и они походили на ощипанных кур по синеве рук, по перепончатым жилам, синие веки до половины закрывали тусклые глаза. С этих ли пор я поняла смерть, и что она значит? Или позднее, когда мою сестру и друга Ксению чужие люди потащили по лестнице и по знакомой улице спеленутым предметом в неизвестность, а я стояла с ведром на дворе и не понимала – что же это?? Это – она, а это – я? И я не иду ее провожать? Почему? А зачем провожать, раз – бросить? Проводить – значит – узнать могилу, чтить ее, навещать ее. А тут – надо бросить, т.к. она идет как падаль, как отброс…Не понимаю -когда…Когда это случилось? Но факт тот, что благодаря годам 1941-1942 я проснулась для живой веры и живой любви и осознания Жизни Бессмертной, Вечной Непреходящей».

Дневник Ирины Зеленской охватывает период с июля 1941 по май 1943 года. Ирина – сотрудник 7—й ГЭС, потом социальный инспектор райсовета Свердловского района города. Зеленская – человек с чрезвычайно активной жизненной позицией, борец: «Нет, я все глубже убеждаюсь, что спастись можно только внутренней энергией, и я не сдамся до последнего, пока еще тело будет повиноваться воле». Зеленская дает жесткие оценки происходящего, ее наблюдения точны и беспощадны, она – такая же, как все, но способна отстраниться и взглянуть на происходящее со стороны. Вот что она пишет в самое смертное время: «Любопытно, что совершенно не слышно протестов, никто не ищет виновников этой пропасти. Минутами даже чудится, что эти погибающие люди принимают гибель свою как нечто неизбежное, и только инстинктивно еще оказывают слабое сопротивление, пытаясь выменять дуранды или выпросить лишнюю тарелку супа». «Вообще много глухого раздражения вызывает привилегированное положение группки руководителей по сравнению с бытовыми условиями рядовых работников, особенно их питание».

Дневник Ирины Зеленской довольно часто цитировался исследователями. В частности, совершенно душераздирающее описание эпизода эвакуации, когда дочь Зеленской и ее зять Борис, уже умирающий, направляются на Финляндский вокзал, ставший местом смерти сотен и сотен людей. Как агонизирующего Бориса увозит Скорая..Но никуда не довозит: «И больше всего я думаю, что эти стервятники-санитары по дороге ограбили его и выбросили. Все это происходило в ночь с 13 на 14 февраля».

«Что сказать о нас – героических ленинградцах, как величают нас в газетах? – пишет Зеленская. Мы действительно все страшно переменились… трудно найти между нами здоровых людей. Вся разница только в том, что одни борются и собирают свои силы, а другие при таких же исходных данных считают себя больными, ложатся и после этого уже могут считать себя обреченными и многие больше не встают…».

«Для героинь этой книги блокада оказалась тем временем по выражению Веры Берхман «приневоливать волю к добру», - считает Наталия Соколовская, временем истовой работы совести, боязнью «провалить экзамен голода», временем «для победы над своей голодающей психикой».

Сейчас наступает 2015 год, когда со всех трибун в связи с юбилеем Победы будут звучать слова о героизме, когда должен быть объявлен архитектурный конкурс на создание проекта нового Музея обороны Ленинграда. Согласно концепции Смольного, с которой невозможно не согласиться, «через призму идей гуманизма рассказать, как человек в нечеловеческих условиях сохранил человечность». Но насколько сами горожане готовы обсуждать это, думать об этом? Может быть, время упущено безвозвратно, и блокада для молодых – все равно, что Куликовская битва?

Когда в Музее Анны Ахматовой представляли «Записки оставшейся в живых», какая-то учительница привела старшеклассников, которые, утомленные учебным днем, скучали на представлении книги, уставясь в айфоны. На просьбу Соколовской написать на предварительно розданных листках бумаги, каким ребята хотели бы видеть будущий музей, никто ничего не написал… Они освобождено убежали, как только все закончилось. Только один паренёк подошел и спросил, где можно купить книгу. Соколовская тут же ему книгу и подарила…

Галина Артеменко