См. ранее на Когита.ру:

Новая книга историка социологии и биографа социологов Бориса Докторова

История в биографиях и биографии в истории. Публикация 1

Докторов, Б. З. Современная российская социология: История в биографиях и биографии в истории. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2013. — 560 с.

Содержание 

От автора . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 8

Введение: как началось это исследование . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 10

Часть I. ИСТОРИКО-НАУКОВЕДЧЕСКИЕ ПРОБЛЕМЫ СОВРЕМЕННОЙ РОССИЙСКОЙ СОЦИОЛОГИИ . . . . . . . . . . 18

Глава 1. Биографии для истории . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 18

Глава 2. Методолого-методические аспекты исследования . . . . . . . . . . . . 63

Глава 3. Генезис современной советской/российской социологии . . . . 104

Глава 4. Лестница поколений российских социологов . . . . . . . . . . . . . . . 135

Часть II. БИОГРАФИИ В ИСТОРИИ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 162

Глава 5. Начало биографий . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 162

Глава 6. Порождено историей. Один возраст — два поколения. . . . . . . . 206

Глава 7. Призванное помогать . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 254

Глава 8. Спасенные перестройкой . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 292

Часть III. ИСТОРИЯ В БИОГРАФИЯХ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 343

Глава 9. Подсказано прожитым . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 343

Глава 10. История правдива, только если она полна . . . . . . . . . . . . . . . . 378

Глава 11. Повседневность . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 414

Глава 12. Перестройка в судьбах социологов и социологии . . . . . . . . . . 456

Заключение . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 491

Из книги Б.З Докторова «Современная российская социология: История в биографиях и биографии в истории»:

Часть II

БИОГРАФИИ В ИСТОРИИ

Глава 5

Начало биографии

Проведенные мной интервью с представителями первых четырех поколений современной российской социологии содержат богатейшую информацию о родительских семьях моих респондентов, но я приведу здесь лишь общие выводы осуществленного анализа этих разделов их биографий. Более обстоятельно рассматриваются начальные этапы жизни моих собеседников. В целом полученный материал мог бы стать основой не одного романа о жизни советских людей.

О предбиографии и начале биографии

Биография человека начинается с его рождения, но ей предшествует предбиография, т. е. долгий процесс формирования семьи, в которой он родился и воспитывался.

Собранные данные показывают, что предбиографический мир первых поколений советских социологов — очень богатый и включает в себя множество социально-структурных и социокультурных образований, характерных для дореволюционной России и для всех периодов существования СССР. Генеалогические линии выходят из двух столиц, из крупных, средних и малых городов, из русских деревень и еврейских местечек; из Западной, Центральной, Южной, Северо-Западной, Уральской частей страны и из Дальнего Востока. Есть среди социологов «посланцы» семей, корни которых уходят в 16–17 вв., а есть — с небогатым прошлым.  Среди предков социологов — представители большого числа сословий дореволюционного российского общества (дворяне, мещане, купцы и мастеровые, учителя, врачи, крестьяне, священники, военные, казачество) и всех социальных страт советского общества. Люди с прекрасным образованием, в том числе полученным в лучших европейских университетах, и малограмотные, и совсем неграмотные. Многие участвовали в войнах: еще в царское время, в Гражданской войне —и на стороне «красных», и на стороне «белых», во Второй мировой. Практически по всем семьям прокатились волны послереволюционных репрессий.

Мне не известны работы по генеалогии профессиональных групп, хотя допускаю, что нечто подобное могло быть сделано применительно к музыкантам, священникам, военным, т. е. представителям профессий, для которых характерна преемственность. Поэтому невозможно было воспользоваться методологией такого типа исторических поисков, а также сопоставить полученные результаты с генеалогией других профессиональных образований. Изучение состава родительских семей современных российских социологов стало развитием, утилизаией концепции «толстого» настоящего и было порождено повышенным вниманием к предбиографиям. Это — теоретические предпосылки, но есть — общесоциальные, макрофоновые. Такое исследование стало возможным только в начале наступившего века и лишь благодаря изменениям в отношении к прошлому, произошедшим в последние десятилетия ХХ в. в стране и в сознании россиян.

В интервью, особенно в первых из них, я не просил моих собеседников вспоминать далекое прошлое их семей, спрашивал лишь о родителях. Так что появление таких рассказов — отчасти спонтанное. Просто наступившее время способствует воспоминаниям, да и возраст многих моих собеседников располагал к тому, чтобы поговорить о своих корнях; так и писали —останется детям, внукам. Даже 15–20 лет назад мало кто из россиян в рассказах о своих предках решался говорить об их службе при царском дворе, о белых офицерах, казачьих атаманах, дедах-немцах, бабках-польках, евреях-домовладельцах, репрессированных «врагах народов». Существовало несколько эталонных биографий советских людей, и все отличное от этого заданного «стандарта» на семейное прошлое государством явно не приветствовалось. Лучше было иметь неграмотных родителей или вообще быть сиротой, чем деда-профессора Императорского университета или дядю-наркома.  Своеобразным показателем валидности полученной биографической информации является то, что среди родителей первых трех поколений российских социологов часто указывались крестьяне; среди этих социологов было много таких, кто первыми в роду получили высшее образование. Родители старших по возрасту социологов родились на рубеже XIX–X вв., т. е. еще в дореволюционной —преимущественно сельской — России. Представители четвертого поколения в основном оказываются выходцами из семей, в которых родители (а достаточно часто и родители родителей) являются обладателями высшего образования и нередко — ученых степеней.

Проведенный генеалогический анализ трактуется как Культурологический поиск, направленный на понимание особенностей макросреды,  в которой формировались первые поколения современного социологического сообщества. Может ли собранный материал стать объектом «жесткого» социолого-науковедческого исследования, нацеленного на поиск влияния истории семьи на выбор человеком профессии «социолог» и на характер его профессиональной деятельности?

Вообще говоря, импульсом к проведению подобного анализа стали сами интервью. Так, А. Г. Здравомыслов завершил рассказ о своей семье словами: «Какое отношение это имеет к социологии? Моя гипотеза состоит в том, что с детства я жил в социально неоднородной среде и, возможно, это обстоятельство пробудило интерес и внимание к самым разным людям» (И Здравомыслов 2006б: 154). Ю. А. Левада вспоминал: «Интерес к философии —наивный интерес, просто из домашней библиотеки. У нас были тома истории философии; первый я прочел в девятом классе, но на Аристотеле запутался — не сумел разобраться в его категориях. Однако было представление, что в МГУ чему-то научат» (И Левада 1999: 82). Социолог-криминолог Я. И. Гилинский еще в школе начал читать Канта, Спинозу, древнегреческих философов, некоторые книги по истории философии. Он, в частности, писал: «У нас дома была большая библиотека, было в ней и несколько выпусков “Архива гениальности и одаренности (эвропатологии)”. Не с них ли в сочетании с профессиональной деятельностью юриста началось мое нездоровое увлечение девиациями?» (И Гилинский 2005: 4). Когда А. В. Русалинова заканчивала школу, ее отец, в 20-х гг. работавший под началом В. М. Бехтерева, дал ей прочитать книгу своего друга Б. Г. Ананьева «Очерки психологии», и эта наука заинтересовала ее.

Тем не менее в силу ряда обстоятельств я смотрю без особого оптимизма на возможность обнаружения прямых, жестких корреляций между характерными чертами «поля» данной, конкретной семьи и будущей работой человека в социологии. Прежде всего, потому, что практически все социологи первых четырех поколений начинали свою деятельность, когда в стране не существовало социологического образования и не было проблемы выбора этой профессии. Многие пришли в социологию, имея базовое образование в областях, далеких от обществоведения; многих привел случай, внешние обстоятельства. Еще одна причина — методическая; эта задача не формулировалась в начале исследования, и поэтому информация о семьях не обладает должной полнотой, а иногда и полностью отсутствует.

Скорее речь должна идти о выявлении влияния ителлектуального и нравственного полей семьи и ближайшего окружения, прежде всего школы, на стремление к получению высшего образования, на формирование предрасположенности к восприятию социальной проблематики, на зарождение в человеке мечты о совершенствовании окружающего

мира. Важны также семейные традиции отношения к труду и другие характерные для мира, окружавшего человека в процессе ранней социализации, элементы трудовой этики. В частности, установка на достижение жизненных целей, поддержка самостоятельности и творчества.  Другими словами, характеристики, типы, особенности родительских семей определяли состав почвы, на которой в условиях хрущёвской «оттепели» произросли первые послевоенные российские социологи.

Предбиография обрывается в момент рождения, и сразу начинается собственно биография. Если бы центром книги были судьбы одного-двух социологов, можно и нужно было бы обратиться к их детству, к поискам ранних истоков творчества. Но в этом исследовании фокус внимания направлен на социологические поколения, и это определяет специфику сбора и анализа информации. Вообще говоря, трудно однозначно определить, где завершается «начало» биографии, но в нашей ситуации подобное решение все же может быть принято: окончание института, т. е. приобретение человеком специальности. На этом пути есть два основных этапа: получение общего среднего образования и затем — высшего. Кроме того, в этот временной отрезок могут входить работа и служба в армии.

Начало биографии включает в себя многое, но мне показалось важным остановиться на четырех составляющих этого периода жизни человека.

Прежде всего, — школа, или, точнее, получение общего среднего образования. В одних биографиях этот процесс занял 7– лет, в других — 10–11, однако случалось и более. В старших поколениях этот период пришелся на годы войны, в младших — на те или иные этапы застоя.

Наиболее сложно было определить подход к анализу и описанию периода получения социологами четырех первых поколений высшего образования, и проблематичность этого коренится в особенностях времени, когда каждое из них училось в вузах, и в специфике развития социологии в СССР. Кроме того, необходимо было учитывать, что значительное число социологов второго и третьего поколения по базовому образованию были далеки от обществоведения и человекознания.

Третья составляющая начала биографии — политико-идеоллогические умтановки, с которыми входили в жизнь четыре профессиональные когорты, и формы деятельности, которые они демонстрировали.

Не коснуться этой темы нельзя, ибо разговор идет о социологах, исследователях общества. Но осветить ее весьма непросто, ибо сам феномен политико-идеологического сознания и поведения сложен, многомерен, а при его изучении мы входим в интимные области прошлого человека. Не все модели поведения, казавшиеся четыре-пять десятилетий назад естественными, нормальными, общественно поощряемыми, смот рятся таковыми в начале ХХI в. По ходу изложения к этой теме придется возвращаться не раз, но применительно к «началу биографии» остановимся на двух ее аспектах: восприятие смерти Сталина и комсомольская активность. В определенном смысле и следующая, четвертая составляющая жизни в студенческие годы — включение во венеформальную культуру общества, или, по словам Б. М. Фирсова, в пространство разномыслия в СССР, — является частью, слоем политико-идеологической жизни общества и человека. Но эту составляющую целесообразно рассматривать отдельно. Ибо, во-первых, она — элемент не только политики и идеологии, но и многих типов культуры. Во-вторых, неформальная культура часто противопоставляла себя государственной идеологии и была направлена на изменение, значительно реже — на разрушение существовавшей политики.

Воспоминания социологов четырех первых поколений о годах обучения приводятся ниже, но я полагаю, что начать этот раздел, необходимо с цитирования фрагментов воспоминаний моих респондентов о войне. У одних она пришлась на школьные годы, у других —на дошкольные, третьи совсем еще маленькими переживали с родителями тяжелое послевоенное время; наконец, представители четвертого поколения подключились к событиям войны уже через воспоминания старших. Многих — особенно последних —я не спрашивал напрямую о войне, но она так или иначе присутствует во всех интервью.

<…>

Сфера свободы

Принимая во внимание страх родителей за своих детей, в условиях тоталитарного общества, жесткого репрессивного режима, в период военного и послевоенного времени, семья — каким бы ее прошлое ни было и какие бы политико-идеологические и культурные представления в ней ни доминировали, —  как правило, формировала в сознании детей позитивные взгляды на окружающий мир, на действующую власть, на Сталина. Приведенные выше фрагменты воспоминаний социологов старших возрастов однозначно свидетельствуют о том, что детей держали в неведении о генеалогии семьи и о тех сторонах жизни страны, которые взрослые разрешали себе обсуждать лишь вечерами и шепотом.

Школа — один из официальных воспитательно-идеологических институтов общества, и в ней, даже при наличии выдающихся преподавателей, старавшихся привить ученикам, говоря современным языком, общечеловеческие ценности, доминировали правила, предписания, которые диктовались временем и идеологией. Преподавали тенденциозно урезанный, политизированный курс истории страны, до минимума был сокращен перечень писателей, творчество которых изучалось, давалась классовая интерпретация русской классики.

Нет необходимости говорить о пронизанности идеологией всей системы высшего образования в СССР, тем более системы подготовки по обществоведческим, гуманитарным курсам и особенно программ соответствующих факультетов университетов.

Комсомол считался школой коммунизма. Нередко — в силу молодости или карьерных побуждений — комсомольскими организациями принимались по отношению к провинившимся решения более жесткие и бескомпромиссные, чем партийными структурами.

Безусловно, в пространстве каждого из этих социальных институтов за личностью сохранялась относительная степень свободы выбора, размышлений, допускались множественность интересов и некоторое разнообразие одобряемых обществом моделей поведения. Так, самостоятельно прочитанная классическая литература, целенаправленно проработанные в юношеские годы философские произведения, раздумья над страницами исторических произведений, рассмотрение семейных фотоальбомов, хранимых в глубинах шкафов, услышанные обрывки полушепота взрослых, воспоминания слегка подвыпивших и потому ослабивших внутренний контроль фронтовиков позволяли людям в период юности и ранней взрослости встретиться со знаками той реальности, о которой им не говорилось в школе, которой не было в сообщениях газет и радио, в рекомендованной для чтения литературе.  И все же эти четыре сферы были пространством весьма ограниченной свободы.

Суммируя сказанное, было бы ошибочным в концептуальном плане и в собственно историко-биографическом отношении рассматривать процесс социализации представителей первых послевоенных поколений советских/российских социологов лишь в координатах, задаваемых родительской семьей, школой, высшим учебным заведением и комсомолом. Каждый из них в той или иной степени соприкасался с информацией, отличной от той, что распространялась прессой, радио, позже —телевидением; слушал поэтов, которых многие годы не публиковали, музыку, распространяемую на отработанных рентгеновских пленках, «забугорные голоса»; читал «самиздат» и «тамиздат»; посещал «подпольные» концерты; многие участвовали в различных формах самодеятельности, пытались писать стихи о волновавшем их, и т. д.  Другими словами, одновременно со следованием предписаниям, действовавшим в жестко политизированных и идеологизированных сферах жизнедеятельности социума, представители всех рассматриваемых поколений социологов встречались с разномыслием и инакомыслием, с образцами андеграундной культуры и не плакатного поведения.

Таким образом, представляется важным обсудить тематику, которая до недавнего времени не рассматривалась в работах по истории послевоенной российской социологии, но разработка которой может серьезно углубить понимание генезиса нашей науки, ряда особенностей ее развития и характера деятельности некоторых социологов. Речь идет

о поиске механизмов и определении масштабов влияния на становление советской социологии элементов неофициальной, самиздатовской, андеграундной, смеховой культуры в 1950–970-х гг. Эта тема периферийна, если вообще может быть вписана в рамки институционального изучения истории отечественной социологии, но она становится значимой, если входить в историю через биографии социологов. Человек

на протяжении всей жизни в том или ином виде всегда соприкасается с различными формами неофициальной культуры, но очевидно, что для становления его, как личности, особое значение имеют контакты с этой культурой в ранней молодости.

В книге, посвященной истории разномыслия в СССР в 40–80-е гг., Б. М. Фирсов рассматривает две группы практик и сред формирования разномыслия: одна из них характерна для «отцов», другая —для детей (Фирсов 2008: 119–36). В его работе старшие — это люди, построившие социализм и победившие в войне, младшие — их дети. К набору отцовских практик относятся лагеря, в которых отбывали свой срок посаженные еще во второй половине 30-х, и вчерашние солдаты и офицеры, прошедшие через плен или обвинявшиеся в антисоветской деятельности; государственная политика, лишившая миллионы фронтовиков гордости за свою победу; нищета, бараки и перенаселенные коммуналки, выталкивавшие многих и многих в сарайчики, которые назывались «полбутылкой» и стали пространством «шалманной демократии», и прочее. В группу детей автор включает тех, кому в год Победы было 16–17 лет; они не знали по-настоящему страха конца 30-х, а их гражданские позиции формировались в годы политической «оттепели». Они учились в раздельных — мужских и женских — школах, смотрели трофейные фильмы, любили джаз, зачастую были рядом с полублатным миром и верили в комсомол. В своем стремлении к пониманию общества и его улучшению они создавали тайные объединения по изучению марксизма, конспиративные кружки культурологической направленности, пытались найти новые выразительные средства в области поэзии, театра и музыки.

Мне представляется, что возрастные рамки сообщества «детей» можно расширить, ибо даже встретившие Победу в значительно более раннем возрасте, они к моменту ХХ съезда КПСС уже достигли 15–16 лет и были способны многое понять. Они еще не были готовы к участию в тайных сообществах, но их формирование происходило в том же социокультурном пространстве, что и их старших братьев и сестер. В настоящей книге «дети», если иметь в виду типологию Фирсова, предстают в основном социологами первого—второго поколения и частично — третьего.

Отмечу и то, что дихотомия «приватного» и «публичного» не исчезла в 60-е гг.; она расширялась и в следующие два десятилетия, когда «дети» уже стали «отцами». Поколение их детей составляет значительную часть четвертой когорты советских/российских социологов. Но и в годы их первичной социализации, в начале их ранней взрослости, оставалось сосуществование — противопоставление жестко и относительно мягко идеологизированных областей жизни людей — изменилось лишь содержание пространства практик и сред формирования разномыслия.

Тема двух ниш, двух сфер реальности оказалась в поле моего зрения на фазе «предбиографии» настоящего историко-науковедческого исследования, при работе над очерком о жизни и творчестве Б. А. Грушина. Так получилось, что траектория жизни Грушина всегда проходила через обе эти сферы, а в его отношении к своему делу, в языке его научных и публицистических выступлений, другими словами — его творчестве, явно просматривается и понимание им необходимости выполнения требований «жесткой» среды, и стремление не покидать комфортную для него «мягкую» сферу, или сферу свободы. В ходе интервью почти все социологи разных поколений самопроизвольно или отвечая на мои вопросы касались этой темы; ибо в различной степени каждый из них был погружен в мир неформальной культуры.

Обращаясь к годам окончания школы и начала студенческой поры, Т. И. Заславская вспоминала о посещениях студии молодых поэтов и ночных посиделках, на которых поэты-фронтовики читали свои стихи. В нашем электронном интервью она писала:

«Встречаться с молодыми поэтами, слушать их стихи, а потом споры было увлекательно и очень радостно. Они оказали на меня громадное влияние, потому что свойственная им суровая, проверенная войною мораль открыто и жестко противостояла мелочности, пошлости, а нередко и подлости тыловой жизни. Молодые поэты были чистыми в высшем смысле слова, они прошли войну, пропустили ее ужас через свои души и благодаря этому приобщились к самым высоким ценностям. Мне остро не хватало духовной опоры в окружавшем мире, а тут — такие прекрасные люди и такие замечательные стихи» (И Заславская 2007б: 141).  По словам А. Г. Здравомыслова, в его жизни огромную роль играл хор Ленинградского университета, в воспоминаниях его сокурсницы А. В. Русалиновой есть такие слова: «Я в студенческие годы буквально “пустилась во все тяжкие”, не в обывательском смысле этого слова, а в плане максимального использования имевшихся возможностей: ходила в студенческий хор, которым руководил Г. М. Сандлер...» (И Русали-нова 2009: 4). А для А. В. Баранова хор — самое светлое воспоминание об университетских годах.

Биографический сюжет № 37. А. В. Баранов

«От философского факультета и от учебы на философском факультете в Ленинградском государственном университете имени Жданова я вынес только одно приятное воспоминание: я поступил в хор. Туда меня привел Андрей Здравомыслов, который раньше меня вошел в университетский хор. Там я был до окончания университета. И это единственное позитивное воспоминание об учебе в Ленинградском университете. <...>

Меня избирают старостой хора. Причем — первым старостой университетского хора, до этого не было такой должности. Так, что еще про университет… По-моему, больше ничего хорошего я сказать про него не могу» (И Баранов 2008: 6).

Б. М. Фирсов, закончивший в 1954 г. Ленинградский электротехнический институт (ЛЭТИ), вспоминает широко известный в Ленинграде в середине 50-х гг. студенческий спектакль «Весна в ЛЭТИ», одним из создателей которого он был (И Фирсов 2005: 3). Л. В. Панова, которая в те же годы была студенткой Ленинградского кораблестроительного института, пишет о полузапрещенных джазовых концертах и спектакле «Весна в ЛЭТИ» и замечает: «Мы на него ходили и удивлялись, что наконец с нами говорят тем языком, который нам понятен и близок… не было никакой тяжеловесности, вранья, вымученной идеологии, которой было так напичкано все вокруг» (И Панова 2008: 4). И. И. Травин, учившийся на историческом факультете МГУ в конце 50-х, отмечал особое влияние на него Московского фестиваля молодежи и студентов (1957); то были две недели, которые потрясли его мир. Упоминает он и мастерские художников, и выставки, а также концерты и фестивали Московского джаз-клуба (И Травин 2008: 2–).

В интервью с представителем четвертого поколения социологов В. И. Ильиным открылась сфера жизни, которой не могло быть у его старших коллег.

Биографический сюжет № 38 В. И. Ильин

Ряд студенческих лет он провел в общежитии ЛГУ № 6 на Мытнинской набережной, так называемой шестерке. Это был своеобразный Ноев ковчег, в котором жили студенты со всех концов света. Его соседями по комнате были японский социалист, племянник крупного бизнесмена из Токио, иракский коммунист, бежавший из Ирака от преследований Саддама Хусейна, а также выходец из элитной цейлонской семьи. О мире он узнавал не из советских газет, а в бесконечных распитиях чая, вина и водки, из постоянных разговоров на кухне и лестничных площадках. Туда модные диски привозились из Хельсинки, Стокгольма и Парижа. Там ходили книги не из книжных магазинов, хотя Солженицын давался только совсем своим. Здесь он впервые прочел ахматовский «Реквием». В его комнате пару лет готовилась стенная газета «118-я Правда» (118 —по номеру комнаты), он был ее главным редактором. Когда газету закрыли, он начал издавать иллюстрированный журнал «Жизнь “шестерки”», но его он показывал только своим (И Ильин 2010: 139–40).

Теперь опишу подробнее практику поведения в «сферах свободы» отдельных социологов, представляющих третье и четвертое профессиональные поколения.

<…>

Функции поколений: общие положения

 Рассмотрение путей, которыми входили в социологию представители первого и второго поколений, позволяет наметить присущие каждой профессиональной когорте ведущие роли и функции в процессе становления в стране социологии. Эти роли не распределялись каким-либо режиссером, внешней силой, властными институтами, они были избраны участниками процесса самостоятельно и часто выстраданы.

Путь каждого социолога во многом был случаен, а вот функции поколений — и в этом одно из достоинств поколенческого анализа —закономерны, объективны. Они —следствие исторических процессов, составляющих фон и суть второго рождения современной советской российской социологии. В начале 60-х гг. «процесс пошел», и далее на десяток лет все было, по большому счету, предопределено. Сошли бы

пионеры с той стези, на которую их вывели политическая «оттепель» и стремление в рамках марксизма искать новые социальные горизонты, —и не состоялось бы тогда этого второго рождения.

Первому поколению социологов предстояло доказать самостоятельность социологии как науки, и это была не просто науковедческая тема, не вопрос феноменологии, методологии и организации науки, но прежде всего — проблема политико-идеологическая.

Второе поколение, если говорить в целом, почти не участвовало в дискуссиях о специфике марксистской социологии. Оно, опять же в основном, приняло концепцию трех уровней социологии и решало задачи расширения предметного поля исследований в опоре на свой солидный «до- и внесоциологический» научный и практический опыт. Единство общенаучных установок представителей этих двух поколений, почти тождественность их исторического и социального опыта, а также признание  «вторыми» того обстоятельства, что «первые» являются их учителями, наставниками (вскоре все они стали коллегами, а многие и друзьями), определило отсутствие серьезных межпоколенческих конфликтов.

Формирование следующего, третьего поколения — время рождения представителей этой группы заключено в интервале от 1935 до 1946 гг. — тоже несет в себе следы «ненормальности» развития российской социологии, т. е. ее длительного отсутствия и затем второго рождения. Но оно проявляется иначе, чем было описано выше. Проследим этот процесс на примере вхождения в социологию 31 представителя третьего профессионального поколения (табл. 6).

Таблица 6.

Базовые статистические характеристики анализируемого массива представителей третьего поколения российских социологов

Обычно каждое новое поколение в науке развивается под наблюдением двух предыдущих, но в данном случае такого не могло быть.  «Вторые» к моменту появления «третьих» еще не набрали той силы, чтобы активно влиять на становление входивших в науку новых людей, да и вчерашние студенты и молодые ученые предпочитали консультироваться у «первых». В большинстве случаев учителями, наставниками третьего поколения были социологи первого призыва (самопризыва); более того, формирование второго и третьего поколений происходило не строго последовательно, а последовательно-параллельно. Во всяком случае, первые шаги по рекрутированию третьего поколения делались не позже, чем начинало складываться второе.

В середине 60-х гг. некоторые исследователи из третьей профессиональной когорты уже считали себя социологами, тогда как будущие представители второй когорты еще работали по своей базовой специальности: юристами, журналистами, историками, переводчиками и т. д.  На кафедрах философии ведущих университетов страны стали утверждать аспирантские темы социологической направленности, и, таким образом, некоторые старшие представители третьего поколения становились кандидатами наук ранее их будущих коллег из второго поколения.  Для такого хода событий были объективные предпосылки. В этот период в университетах создавались хозрасчетные социологические лаборатории, открывались академические социологические подразделения; для претворения в жизнь идеи социального планирования формировалась сеть заводских социологов; под руководством социологов первого поколения разрабатывались и осуществлялись крупные исследовательские проекты, давшие теоретико-эмпирический материал для ряда книг, признанных классическими в отечественной социологии.  Происходило осознание того, что без освоения трудных разделов планирования процедур сбора и обработки больших массивов информации задумываемые проекты не смогут быть реализованы. Становилось все более ясно, что для развития социологии необходимы люди, способные целенаправленно заниматься освоением зарубежных теоретических и методических достижений, заглядывать в прошлое науки.

Третье поколение входило в социологию в начале 60-х гг., и это движение продолжалось в течение всего следующего десятилетия. Лишь более молодые, относившиеся к этому поколению, учились на философских факультетах университетов и приходили в социологию более или менее осознанно. Все остальные, учившиеся на философских факультетах во второй половине 50-х гг. или получавшие другие специальности в университетах и институтах, как правило, не знали, что это за наука.  Однако в силу личностных и профессиональных качеств они были готовы к достаточно быстрому освоению языка социологии и успешной работе в социологических коллективах. Те, кому все это новое приходилось по душе, кто прикипал к делу и к своим наставникам, начинали образовывать третье поколение советских/российских социологов.

Третье поколение представлено в нашем массиве заметно большим, по сравнению с двумя предыдущими поколениями, количеством социологов. Во-первых, в гипотетической генеральной совокупности советских/российских социологов представителей этой когорты, очевидно, было больше, чем социологов первых двух поколений. Во-вторых, пути представителей третьего поколения в социологию более вариабельны; значит, необходим больший материал для выявления моделей их вхождения в науку.

Возможно, главное отличие третьего поколения от второго заключается в том, что оно осознанно, целенаправленно рекрутировалось и создавалось в основном первым поколением, тогда как второе приходило в социологию само. Соответственно, роль, назначение, функции третьего поколения определялись не только временем, политическими, идеологическими и социальными особенностями советского общества второй половины 60-х— первой половины 70-х гг., но и в значительной степени научными интересами и личностными характеристиками социологов первого поколения. Все они к тому времени были докторами наук или собирались защищать диссертации, авторами основополагающих для отечественной социологии книг, руководителями крупных проектов или подразделений академических институтов. Они имели возможности, правда, не очень широкие, набирать штат сотрудников и руководить аспирантами. И делали это, прежде всего исходя из собственных научных интересов, текущих производственных потребностей, представлений о том, какими они видели своих младших по возрасту коллег. Естественно, они осуществляли свой выбор из того человеческого и профессионального «материала», который предоставляла им эпоха.

Анализируя состояние только начавшей оформляться советской социологии во второй половине 60-х гг., можно выделить обозначившиеся в те годы тенденции ее развития, которые определяли механизмы рекрутирования новых кадров и будущую тематику их исследований.  Нет смысла сравнивать глубину ощущавшихся проблем, но, безусловно, среди главнейших была проблема математической обработки результатов анкетных опросов. Особенностью того времени были большие объемы выборок и большое число вопросов, которые включались в анкеты. Использовались и другие методы сбора информации, но доминировало анкетирование. Математики нужны были для обеспечения анализа первичных данных, планирования выборок, разработки приемов шкалирования измеряемых установок. Освоение зарубежного опыта и некоторое оживление контактов с западными специалистами требовали привлечения в социологические коллективы людей, профессионально знающих иностранные языки. Помимо этого, требовалось овладеть методологией и практикой феноменологической социологии; начинала осознаваться ограниченность жестко позитивистских концепций и методов. Наряду с изучением современных для того времени социологических теорий и эмпирических приемов, зарождался интерес к истории зарубежной и отечественной социологии.

Собранная биографическая информация позволяет уточнить рассмотренные выше и построить новые, не существовавшие до сих пор модели вхождения специалистов в социологию. Для решения этой задачи априори сформируем три группы специалистов, входивших в социологию через три «разные двери». Первую группу назовем «математики». Она объединяет получивших базовое математическое, физическое или техническое образование и включает тех, кто в своем движении в социологию исходно ориентировался на получение технической специальности, но потом приобрел профессию экономиста. Вторая группа — «филологи». Это люди, рано почувствовавшие интерес к изучению языков или литературы и избравшие в качестве своей будущей профессии филологию или журналистику. Хотя, как показано в гл. 6, и раньше в социологию приходили специалисты с техническим и журналистским образованием — но это были все-таки отдельные, нетипичные случаи. Поэтому становление двух названных подгрупп третьего поколения, заметных по численности в общем составе этой когорты, было новой тенденцией в образовании профессиональной структуры советской/российской социологии.  Третья группа типичная — это «философы» или, шире, обществоведы.  Вне рамок этих трех групп рассмотрю лишь движение в социологию Эдуарда Викторовича Беляева, который принадлежит к старшему слою третьего поколения. Будучи философом, он занимался методологией применения математики в социологии, т. е. по направленности своей деятельности оказался близок к математикам. Его можно отнести и к группе философов, и к группе математиков.

Биографический сюжет № 1. Э. В. Беляев

Беляев закончил философский факультет ЛГУ. Будучи ленинградцем и пережив в городе блокаду, он не пожелал никуда уезжать по распределению. Преподавательскую работу он не получил и остался на факультете лаборантом. Далее процитирую его слова.

«Я выполнял какую-то ерунду и познал идиотизм всей той деятельности, которую я исподтишка саботировал. У меня была возможность заниматься своими любимыми делами. Проработал я так недолго, по-моему, всего год. «Преобразования в обществе» дошли наконец до факультета. В. Ядову предложили сформировать социологическую лабораторию.  Насколько я знаю, первую в стране (1960 год). Он взял в лабораторию меня… Я был самым молодым в этой команде» (И Беляев 2010: 5–). 

Обучаясь в 1963–966 гг. в философской аспирантуре под руководством И. С. Кона, Беляев занялся анализом круга проблем, касавшихся использования математики в западной социологии. Предполагаю, что в этом исследовательском направлении его работа была первой. На философском факультете ЛГУ его диссертация была встречена враждебно, тем не менее ученый совет ее одобрил. Работа называлась «Математические методы в социологии США: критический анализ». Защита состоялась в 1966 г., и оппонентами были два доктора наук: Г. М. Андреева и Ю. А. Левада. Вскоре после защиты Беляев опубликовал в «Вопросах философии» (Беляев 1967) статью по теме диссертации. Скорее всего, это была одна из первых проблемных статей, написанных социологом третьего поколения. С 1977 года Беляев живет в США.

(Продолжение следует)